Неточные совпадения
Простая
кровать с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер
на полу, круглый стол перед диваном, другой маленький письменный
у окна, покрытый клеенкой,
на котором, однако же, не было признаков письма, небольшое старинное зеркало и простой шкаф с платьями.
— Как же-с, видим, но мы денег уже в нем не нашли, он был пустой и валялся
на полу,
у кровати, за ширмами.
В комнате, в которой лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не заметили, но за ширмами,
у кровати его, подняли
на полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров конверт с надписью: «Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а внизу было приписано, вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
Кругом, в беспорядке,
на постели, в ногах,
у самой
кровати на креслах,
на полу даже, разбросана была снятая одежда, богатое белое шелковое платье, цветы, ленты.
Таисья спала прямо
на голом
полу у самой
кровати, свернувшись клубочком, а
на кровати под байковым одеялом лежал совсем большой мужчина.
У меня ведь в селе больница была,
на двенадцать
кроватей, — великолепно устроенная; чистота,
полы паркетные.
Комната Марьи Тимофеевны была вдвое более той, которую занимал капитан, и меблирована такою же топорною мебелью; но стол пред диваном был накрыт цветною нарядною скатертью;
на нем горела лампа; по всему
полу был разостлан прекрасный ковер;
кровать была отделена длинною, во всю комнату, зеленою занавесью, и, кроме того,
у стола находилось одно большое мягкое кресло, в которое, однако, Марья Тимофеевна не садилась.
У Ильи сжалось сердце от неприятного предчувствия. Желание уйти из этого дома, где он всё знал и ко всему привык, вдруг исчезло, комната, которую он не любил, теперь показалась ему такой чистой, светлой. Сидя
на кровати, он смотрел в
пол, и ему не хотелось одеваться… Пришёл Яков, хмурый и нечёсаный, склонил голову к левому плечу и, вскользь взглянув
на товарища, сказал...
Несчастная красавица открыла глаза и, не видя уже никого около своей постели, подозвала служанку и послала ее за карлицею. Но в ту же минуту круглая, старая крошка как шарик подкатилась к ее
кровати. Ласточка (так называлась карлица) во всю прыть коротеньких ножек, вслед за Гаврилою Афанасьевичем и Ибрагимом, пустилась вверх по лестнице и притаилась за дверью, не изменяя любопытству, сродному прекрасному
полу. Наташа, увидя ее, выслала служанку, и карлица села
у кровати на скамеечку.
На столе
у кровати стоял большой графин кваса, почти пустой, квас был пролит
на скатерть, пробка графина лежала
на полу. Строгие, светлые глаза матери окружены синеватой тенью, но не опухли от слёз, как ожидала видеть это Наталья; глаза как будто тоже потемнели, углубились, и взгляд их, всегда несколько надменный, сегодня казался незнакомым, смотрел издали, рассеянно.
— Мой сыночек весь день мучился, — сказала Липа. — Глядит своими глазочками и молчит, и хочет сказать и не может. Господи батюшка, царица небесная! Я с горя так всё и падала
на пол. Стою и упаду возле
кровати. И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда
у него нет грехов? Зачем?
Мы закурили сигары и, улегшись
на своих
кроватях, толковали о различных человеческих странностях, приходивших нам в голову по поводу странностей Василия Петровича. Через четверть часа вошел и Василий Петрович. Он поставил свою трубочку
на пол у печки, сел в ногах
у Челновского и, почесав правою рукою левое плечо, сказал вполголоса...
У нас он спал редко, и обыкновенно или
на крыльце, или если с вечера заходил горячий разговор, не доконченный к ночи, то Овцебык ложился
на полу между нашими
кроватями, не позволяя себе подостлать ничего, кроме реденького половика.
Дверь взломана. В номер входят надзиратель, Анна Фридриховна, поручик, четверо детей, понятые, городовой, два дворника — впоследствии доктор. Студент лежит
на полу, уткнувшись лицом в серый коврик перед
кроватью, левая рука
у него подогнута под грудь, правая откинута, револьвер валяется в стороне. Под головой лужа темной крови, в правом виске круглая маленькая дырочка. Свеча еще горит, и часы
на ночном столике поспешно тикают.
В рыбачьей хижине сидит
у огня Жанна, жена рыбака, и чинит старый парус.
На дворе свистит и воет ветер и, плескаясь и разбиваясь о берег, гудят волны…
На дворе темно и холодно,
на море буря, но в рыбачьей хижине тепло и уютно. Земляной
пол чисто выметен; в печи не потух еще огонь;
на полке блестит посуда.
На кровати с опущенным белым пологом спят пятеро детей под завывание бурного моря. Муж-рыбак с утра вышел
на своей лодке в море и не возвращался еще. Слышит рыбачка гул волн и рев ветра. Жутко Жанне.
Цирельман и его жена Этля — старая не по летам женщина, изможденная горем и голодной, бродячей жизнью — были бездетны. Они жили
на краю местечка, снимая угол
у вдовы сапожника, которая, в свою очередь, нанимала за два рубля целую комнату, переделанную из яичного склада. В огромной и пустой, как сарай, комнате, вымазанной голубой известкой, стояли прямо
на земляном
полу не отгороженные никакими занавесками две
кровати:
у одной стены помещалась вдова с четырехлетней девочкой, а
у другой — Цирельман с женой.
Лишь только он остался один, как начал везде искать конопляное зернышко. Он долго шарил
у себя в карманах, ползал по
полу, смотрел под
кроватью, перебирал одеяло, подушки, простыню — все напрасно! Нигде не было и следов любезного зернышка! Он старался вспомнить, где он мог его потерять, и наконец уверился, что выронил его как-нибудь накануне, играя
на дворе.
Со мною была складная
кровать, но я знал, что, поставь я ее и посредине комнаты, клопы сползут со стен
на пол и с
полу, по ножкам
кровати, доберутся и до меня; а потому я попросил
у хозяина четыре деревянные чашки, налил в чашки воды и каждую ножку
кровати поставил в чашку с водой.
Шампунь сидит
у себя
на полу среди комнаты и дрожащими руками укладывает в чемодан белье, флаконы из-под духов, молитвенники, помочи, галстуки… Вся его приличная фигура, чемодан,
кровать и стол так и дышат изяществом и женственностью. Из его больших голубых глаз капают в чемодан крупные слезы.
Я что-то говорил, а он безучастно молчал. В дверях показалась Катра и, увидев его раздетым, отошла. Алексей равнодушно проводил ее глазами. Белый, уныло-трезвый свет наполнял комнату.
У кровати стоял таз, полный коричневой рвоты,
на полу была натоптана известка, вдоль порога кучею лежало грязное белье, которым Алексей закрыл щель под дверью.
Третья, наконец, мéньшая, чем две остальные горницы, с большой изразцовой лежанкой, служила опочивальней Ксении Яковлевны. Широкая, красного дерева с вычурной резьбой
кровать,
на которой лежали высокая перина, покрытая розовым шелковым, с искусными узорами стеганым одеялом, и целая гора подушек в белоснежных наволочках, стояла прямо против двери
у задней стены. Стены опочивальни были обиты серебряной парчой с вытканными розовыми цветами.
Пол покрыт выделанными шкурами горных коз.
Она смотрит
на пол — роковой голыш
у кровати; оглядывается — вдоль стены висит Мартын… Посинелое лицо, подкатившиеся под лоб глаза, рыжие волосы, дыбом вставшие, — все говорит о насильственной смерти. Крепкий сук воткнут в стену, и к нему привязана веревка. Нельзя сомневаться: он убил Ганне по какому-нибудь подозрению и после сам удавился. Русским не за что губить старушку и мальчика, живших в нищенской хижине.
За ним, стуча когтями по вощеному
полу, шла собака и вспрыгивала
на кровать. Когда свет зажженной лампы наполнял комнату, взор Владимира Михайловича встречал упорный взгляд черных глаз собаки. Они говорили: приди же, приласкай меня. И, чтобы сделать это желание более понятным, собака вытягивала передние лапы, клала
на них боком голову, а зад ее потешно поднимался, и хвост вертелся, как ручка
у шарманки.
Через месяц Праша пришла звать меня к себе
на новоселье. Я пошел с другим моим литературным товарищем, теперь уже умершим (из всей нашей тогдашней компании теперь в живых остается только трое: Тимирязев, Всев. Крестовский и я). Праша устроилась хорошо:
у нее была одна действительно очень большая комната с плитяным
полом, а за ней еще маленькая комната, в которой
у нее стояла ее
кровать и деревянная колыбелька писательского сына.